Виктор Вохминцев - Южный Урал, № 27
— Можно закрыть изолятор, Иван Трофимыч? — деловито спрашивает Силачев, с трудом пряча улыбку: все повернулось в другую сторону, не придется идти ни в партком, ни в горком.
Невзоров задумчиво осматривает его громадную фигуру, скользит взглядом по пустому рукаву, и глаза его теплеют: уж если придется кое-что поломать на заводе, то опираться надо на этаких вот кряжей. Они не подведут, помогут…
— Закрывайте. Да покрепче! А то ходят тут разные… граждане…
Даже не взглянув на Школяра, он круто поворачивается и уходит.
Но Школяр не отстает, семенит у его плеча. Всем существом он чувствует, что тучи над его головой почему-то сгустились и что молчанием ему не отделаться. Он начинает говорить каким-то особенным обмирающим голосом:
— А я, Иван Трофимыч, сегодня приказал свой стол перенести на конвейер. Так сказать, поближе к производству, хе-хе…
— Полагаете, что поступили умно?
«Не понравилось!» — внутренне ахает Школяр и старается хоть как-нибудь оправдаться:
— Попробуем, Иван Трофимыч! Попытка не пытка, как старые люди говорят.
— Вот что, Школяр… — Невзоров останавливается и смотрит на начальника производства такими глазами, что тот невольно начинает ежиться и подергиваться. — Стол отправьте обратно, а сами оставайтесь в цехе. Ну, там табельщиком, нормировщиком — присмотрите себе по способностям. Всё. Можете меня не провожать.
Школяр остолбенело смотрит вслед директору. Стоит он с минуту, не меньше. За спиной у него пронзительно сигналит электрокар, но Школяр ничего не слышит. Он размышляет. Мыслей не так уж много, всего одна: что скажет жена? Боже, что скажет Люся? Как она гордилась, что он так ловко выбрался в начальники производства! А теперь? Табельщик? Боже, что скажет Люся!
Электрокарщица, круглолицая блондинка в лихо заломленном красном берете, из-под которого всем напоказ рассыпались мелкие золотые кудряшки, сигналит властно и нетерпеливо. И в самом деле — что это за тумба в кожане стоит на пути, не дает проехать? Пусть лучше убирается сам, пока не поддала ему «нечаянно» бортом электрокара.
И когда Школяр отстраняется, блондинка, проезжая мимо, склоняется к его потному, бледному лицу и кричит прямо в ухо молодым звонким голосом:
— Не мешайте работать, гражданин!
Сергей Денисов
СТИХИ
ГРУСТЬ КО МНЕ НЕ ПРИШЛА БЕЗ ПРИЧИНЫ…
Шепчет тополь рябине печально,
Только шепот его не поймешь.
…Может, с целью, а может, случайно
Ты навстречу ко мне не идешь.
Ты опять не пришел на гулянье, —
Или занят работой какой?
Может, зря я томлюсь в ожиданье,
А навстречу ты вышел к другой?
Так зачем тогда шутишь со мною?
Раз не любишь, то сердце не тронь.
Не твоя ли опять за рекою
Вдруг запела и стихла гармонь?
Грусть ко мне не пришла без причины
В сердце вновь пробивается дрожь.
…Тополь, молча, стоит у рябины.
Отчего он замолк? Не поймешь…
НА НЕВЕСТУ ПОХОЖАЯ…
На невесту похожая,
Ты у всех на виду, —
Как снежок припорошена,
Расцветаешь в саду.
Осыпаются росы
На твои лепестки,
По-мальчишески косы
Рвут твои ветерки.
И с веселою дрожью
Ты роняешь цветы.
…Может быть, с молодежью
К нам приехала ты?
Юрий Евсиков
ТЫ ВСЕГДА СО МНОЙ
Стихотворение
Свежо в палатке утром росным,
Проснешься крепок и здоров.
Башкиры отбивают косы
И балагурят у костров.
А юноша запел такое,
Что, и не зная языка,
Я слышу очень уж родное
В простом напеве паренька.
И нежность музыкальной фразы
Мне заменила перевод,
Я почему-то понял сразу,
Что он о девушке поет…
И вспомнил я реки излуку
И новый мост над той рекой,
Где милый город жал мне руку
Твоею дружеской рукой.
Михаил Аношкин
ЖИЗНЬ
Рассказ
На элеватор Лоскутов приехал утром. Шофер остановил «Победу» около домика, в котором размещалась контора. Лоскутов вылез из машины и взбежал на крыльцо. В коридорчике был полумрак. Тускло светила лампочка. Лоскутов прошел в другой конец коридорчика и открыл дверь директорского кабинета. Директор, пожилой, с желтым, морщинистым лицом человек, приподнял голову, снял очки и, узнав секретаря райкома, встал. Лоскутов сел на табуретку возле стола, положил фуражку на газеты, которые были уложены стопочкой на краю стола, и спросил:
— Как сдают?
— Плохо, Семен Андреевич, — вздохнул директор. — Декадный график полетел к чертям. «Южный Урал» пятидневку ничего не сдавал. Правда, привезли вчера три машины, но зерно некондиционное. Вывалили прямо, во дворе, не захотели обратно везти…
Директор нашел сводку и подал Лоскутову. Тот долго и мрачно изучал ее, хмыкал, вороша левой рукой курчавые волосы. Потом секретарь и директор долго прикидывали, какой колхоз может в ближайшие дни подбросить зерна, как это отразится на районном графике хлебосдачи и вообще можно ли в будущую декаду поправить дело. Выходило, что можно. На токах одного «Южного Урала» скопилось столько зерна, что его хватило бы на выполнение чуть ли не одной трети десятидневного задания. Лоскутов решил ехать в «Южный Урал».
У машины он встретил Рогова и поморщился. Вчерашняя обида на редактора охватила с новой силой. Рогову можно дать лет тридцать пять, хотя ему было меньше. Старило редактора сухощавое, нездорового цвета лицо, и только черные большие глаза выдавали в нем человека молодого, задиристого и умного. Лоскутов поздоровался с ним сухо и полез в кабину. Рогов, нагнувшись к боковому окошечку кабины, спросил Лоскутова, не подвезет ли он его до «Красного Октября». Лоскутов натянул покрепче фуражку и ответил, что не подвезет, потому что едет совсем в другую сторону. Он тронул шофера за рукав и сказал:
— Давай, поехали!
Но всю дорогу Лоскутова мучило раздумье. Он упрекал себя за то, что поддался чувству обиды и зря так поступил с редактором. И все же старался успокоить совесть. Написал же Рогов в областную газету, осрамил Лоскутова. В редакции не стали разбираться. Район отстает с хлебосдачей? Отстает. Статья Рогова поступила? Поступила. И давай тискай — критика! Надо посмотреть на редактора с другой стороны. В семье себя неправильно ведет. Словом, с Роговым надо разобраться.
За всю дорогу Лоскутов не обмолвился с шофером ни единым словом. С ним это случалось редко.
Председатель колхоза «Южный Урал» Махров садился в рессорный тарантас, когда из-за угла вывернулась райкомовская «Победа». Горячий карий жеребец, мотнув головой, попятился. Махров, кряхтя, сполз с тарантаса и шагнул к Лоскутову, широко раскинув руки, словно желая на радостях обнять секретаря райкома. Лоскутов, улыбнувшись, протянул ему руку и шутливо сказал:
— А тебя, Махров, как на дрожжах разносит. Не по дням, а по часам…
Махров действительно был тучным. Заплывший затылок выпирал из-под воротника красным складчатым бугром.
— Воздух, Семен Андреевич, — ответил скромно Махров. — Не воздух, а бальзам — благодать одна!
— И харчишки?
— И харчишки, конечно, верно заметили. Что есть, того не отнимешь…
— И беспокойства никакого?
— Как сказать? — сузил глаза Махров, догадавшись, наконец, к чему клонит Лоскутов. — Беспокойства хватает, этого добра сколько угодно. Поменьше вашего, а есть. У вас, конечно, жизнь беспокойнее. Но большому кораблю — большое плавание. О вас вот и областная печать не забывает, а на нас и роговской газетки хватает. А Рогов-то вас, шельмец, шильцем под самое сердце…
— Без этого нельзя, товарищ Махров, — нахмурился Лоскутов.
— Понятное дело. Но кто руку поднял? Рогов!
— Ты мне зубы не заговаривай, не за этим приехал. Лучше покажи, как зерно на токах паришь, а государству не сдаешь…
Через несколько минут «Победа», прихватив Махрова, мчалась по проселочной дороге, направляясь на один из токов колхоза.
2В этот раз на центральную усадьбу колхоза с молоком ехать вызвалась Лена Огородникова. Ей запрягли сивого мерина, уставили телегу бидонами. Лена устроилась с правой стороны телеги, подложив под себя солому, подстегнула мерина хворостиной, и телега загромыхала по пыльной дороге.
